Леонид Гозман: «Психолога в политике
интересуют чувства»

 

Политик, психолог и преподаватель МГУ Леонид Гозман

о ситуации в стране, о том, как мы ее воспринимаем, и можем ли на нее влиять.

Юрий Зубцов  журналист

 

 

Леонид Гозман

Он известен как политический деятель с либеральными убеждениями. Меньше – как психолог, много лет читающий в МГУ лекции по политической психологии. Что он видит сегодня в нашей реальности «изнутри», как участник событий, и «извне», как эксперт? С тех пор как в нашу жизнь вернулась политика, некоторым кажется, что ее стало слишком много, притом что шансов повлиять на ситуацию у нас по-прежнему нет. Но Леонид Гозман уверен, что общественное пробуждение не случайно, оно удовлетворяет нашу психологическую потребность... в политическом выборе.

 

Psychologies:  

Насколько важно в политике знание психологии?

 

Леонид Гозман:  

Психология формирует систему приоритетов: на что ты смотришь. Это не набор каких-то навыков и методов, скорее – точка зрения. Очень показательный в этом смысле случай произошел со мной, когда мы вместе с моим партнером-экономистом должны были встретиться с делегацией одной из бывших югославских республик. Партнер опаздывал, разговор начинал я один. И я задавал им всякие вопросы: а что в стране думают про то и про это, а как вот к этому относятся… А потом пришел мой партнер и спросил: а у вас динар свой или вы еще на прежний, общий центробанк ориентируетесь? Тут дело не в том, что этот вопрос более правильный, он просто совсем другой. С другой точки зрения. Мне вот и в голову не пришло спросить про динар, хотя, конечно, это было очень важно.

 

Однако многие политтехнологи уверяют, что психология может чуть ли не гарантировать успех в переговорах или дебатах.

 

Л. Г. 

Боюсь, это обычное жульничество. Если каждый день показывать человека в телевизоре и хвалить взахлеб, станут к нему лучше относиться и чаще его узнавать? Да, станут, но разве, чтобы это понять, надо университет заканчивать? Это элементарно. Те, кто уверяют, что с помощью тайных психологических знаний можно чего-то добиться, говорят неправду. И вообще людьми не так легко манипулировать. Да, в политической работе есть много технологий. Как организовывать выборы, как договариваться с волонтерами, как распределять задачи и так далее. Но психолог тут нужен только затем, чтобы обращать внимание на то, на что другие внимания не обратят.

 

Что вы имеете в виду?

 

Л. Г.:  

Человеческие чувства, разумеется, – что же еще может интересовать психолога? Политикой и социальными изменениями движут именно чувства. Я не отрицаю экономических, природных, каких угодно еще влияний, но они работают только тогда, когда переходят в эту эмоциональную плоскость. Революции, например, происходят не тогда, когда жизнь особенно тяжела, а тогда, когда жизнь улучшается, – но медленнее, чем люди этого хотят. Или возьмем стабильность власти. Почему дом Романовых пал так стремительно, страшно и с катастрофическими последствиями? Потому что последний русский царь потерял в глазах людей право быть царем. И я, пожалуй, могу сказать, когда это произошло. Это случилось в день «Кровавого воскресенья». Когда отец Георгий Гапон (который, я уверен, не был никаким провокатором охранки, это все придумали большевики) сказал: «У нас нет больше царя». Царь не может стрелять по людям. Да, у царя огромная власть, но есть вещи, которые он не может делать. И вот стрелять по людям, которые пришли мирным шествием с петицией, с иконами и хоругвями, он не может. А если стреляет – он уже не царь. Остальное было уже следствием. Чувства людей, лишившихся царя, и привели к революции.

 

 

Как вы думаете, у тех, кто живет в России, политические чувства особенно сильны?

 

Л. Г.:  

Думаю, нет. Посмотрите на накал страстей в арабских странах, в Латинской Америке. В Бразилии поднимают на 20 сентаво цены – и вся страна заявляет, что не нужен ей никакой чемпионат мира по футболу. Это Бразилии-то не нужен! Думаю, что это вообще свойство человека: эмоционально реагировать на политические события. Во вполне благополучных, по нашим меркам, США во время первых выборов Обамы случались разводы, потому что один из супругов его поддерживал, а другой был против: это был экзистенциальный выбор, который провоцировал очень сильную эмоциональную реакцию. Причем мы нуждаемся в таких переживаниях: когда политики в жизни не хватает, это неизбежно вызывает неудовольствие.

 

«НАШИ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ-

ТО НЕМНОГОЕ ИЗ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВАЖНОГО,

ЧТО МЫ МОЖЕМ ВЫБРАТЬ САМИ»

 

Но почему политика – это так важно?

 

Л. Г.:  

Самоидентификация через политический выбор – это важная часть нашего образа самих себя. Ведь мы не выбираем пол, родителей, страну, где рождаемся, и эпоху рождения, не выбираем национальность и великое множество других, определяющих для нас вещей. А вот свою политическую «ориентацию» мы выбрать можем. Эта группа, которую мы определяем как свою, – то немногое из действительно важного, что мы можем выбрать сами. Это очень ценно для каждого из нас, потому что это именно личное решение.

 

Тогда объясните, как в нашей стране в XX веке властям удавалось игнорировать эту важную потребность?

 

Л. Г.:  

Советская власть не просто ее игнорировала. Людей десятки лет держали в страхе. Дело даже не в цифрах убийств, которые страшны сами по себе. А в самом режиме, где следующей жертвой по определению мог стать абсолютно любой человек…

Знаете, мой покойный дед был, что называется, простым человеком. Родился в 1900 го-ду в черте оседлости на Украине. В войну был ополченцем, шофером грузовика. В мирное время – мастером по ремонту швейных машинок. Так вот, в 1986 году дед умирал в больнице. Когда я в последний раз пришел его навестить, он не узнал меня, сознание уже уходило. И, приняв меня за врача, он начал жаловаться на нянечек, еще на что-то. Я, естественно, стал подыгрывать, говорить, что распоряжусь, разберусь... И по ходу разговора вдруг с ужасом понимаю, что я для деда уже не врач, он обращается к кому-то другому. И этот другой – следователь НКВД. И дед ему, то есть мне, объясняет, что он не шпион и его не нужно арестовывать. Удивительно, но факт: в нашей семье никого не репрессировали. И дед, хоть и не любил советскую власть (а кто ее так уж любил?), никогда не вступал с ней в особое соприкосновение, а тем более в конфликты. Ни он, ни родственники не сидели. И все же... Я сказал, что «нам» известно: он – честный советский человек, и его никто не тронет. Вскоре дед заснул, а под утро скончался. И последний человек на земле, с которым он говорил, был для него следователем НКВД. Поэтому нет ничего удивительного в том, что советский режим продержался так долго.